Сегодня с Украины слышен стон и плач по детям, гибнущим в ходе боевых действий, по детям, вынужденным ютится в подвалах, по детям, бегущим вместе со своими взрослыми куда глаза глядят, в надежде где-то на чужбине найти приют и начать жизнь сначала.

Люди, так нежно оплакивающие судьбу украинских детей, как правило абсолютно равнодушно относились и относятся к судьбам переживавшим всё то же восемь лет подряд и переживающим до сих пор, детей Донбасса. Некоторые поражаются: как же так?

Но многие из тех, кто восемь лет сочувствовал детям Донбасса, не только абсолютно равнодушно относятся к судьбам их сверстников из украинских городов. Это-то ещё можно понять и объяснить реакцией на врага, долгое время давившего тебя и вдруг попавшего под такой же пресс. Многие сочувствующие донбасской трагедии являются людьми левых взглядов, и они совершенно спокойно утверждают, что не только дети последнего императора были справедливо расстреляны вместе с ним, но и что дети кулаков и прочих лишенцев справедливо разделили участь родителей, «не вписавшихся» даже не в само «новое общество», а в его теоретическую концепцию. В крайнем случае говорят, что «сведения о репрессиях преувеличены» и «лес рубят — щепки летят».

Между тем за весь период украинского кризиса детей бандеровцев и антифашистов вместе взятых пострадало (погибло, осиротело, лишилось крова и т.д.) на порядок (если не на порядки) меньше, чем детей «эксплуататорских классов» в период с 1917 года по 1941 год (потом репрессивному аппарату «государства рабочих и крестьян» было уже не до «классовых врагов» — победа над реальным врагом потребовала напряжения всех сил).

Мы не просто сопереживаем нашим и отстраняемся от «не наших», обращаясь вглубь отечественной истории. Степень нашего сопереживания определяется и географически. Например, вырезанное в 1237 году население Рязани — до сих пор наша боль. А ликвидированное почти двумя десятилетиями раньше население Ургенча, Самарканда, Бухары — статистика. Точно так же мы не особенно сосредоточивались на гибели детей Вьетнама в 60-е-70-е годы ХХ века и сейчас моментально забываем страшные кадры с голодающими детьми Африки.

Война, увиденная по телевизору, идущая за тридевять земель, мало чем по эмоциональному восприятию отличается от художественного фильма.

Это не является свидетельством нашей чёрствости или лицемерия. Человек так устроен, что если будет принимать близко к сердцу все трагедии, о которых ему становится известно, то или умрёт, или сойдёт с ума. Поэтому наш мозг сам делит трагедии на «наши» и «не наши» — существенные и несущественные. Существенные, случаются с нами, близкими нам людьми, даже с нашими далёкими предками. Они влияют на наше прошлое, настоящее и будущее. Поэтому мы о них помним. Они не просто наша история, но, как часть общей народной памяти, они формируют нашу национальную идентичность. В каждом из нас ментально присутствуют дети блокадного Ленинграда и сожжённой Хатыни, а вот дети разбомбленных Ковентри и Герники или расстрелянные и сожжённые дети Орадур-сюр-Глан — просто история, которую многие из нас не знают.

Однако информационные технологии развиваются быстрее, чем наш мозг к ним приспосабливается. Война по телевизору (уже даже по интернету), традиционно воспринимаемая нами как «не наша», может оказаться очень даже нашей, а толпы «чужих» беженцев, нашей проблемой.

Когда Украина смотрела по телевизору «усмирение Донбасса», её население традиционно воспринимало картинку на экране, как нечто происходящее с чужими людьми. Отсюда и удивление, смешанное с возмущением многих вчерашних антифашистов, когда вдруг война из телевизора пришла в их города. Они сочувствовали гибнущим детям Донбасса, как голодающим детям Африки, как чужим и далёким, а выяснилось, что они очень даже близкие.

Мы совсем недавно были одной страной и одним народом. Поэтому многие русские, по «географическому принципу» ставшие гражданами Украины не могли не бороться за свою русскость. Если русскость не удавалось отстоять на Украине, приходилось перебираться в Россию. Кто-то перебирался самостоятельно, а кому-то удавалось забрать с собой свои города и земли (перебраться вместе с территорией). Кому-то (как Крыму) везло перебраться бескровно, а кто-то (как Донбасс) оплачивал свой выбор кровью и разрушениями. Но русские не могли не уйти в Россию, а Россия не могла их не поддержать.

Чем больше накапливалось сил у России, тем существеннее становилась поддержка. В конце концов, война вернулась к своему истоку — на киевский майдан и в уютные кофейни Львова. И потянулись колонны беженцев в Западную Украину и дальше в Европу.

А в этих колоннах масса детей. Но ещё больше детей переживает войну на месте. Из Киева и Чернигова, Харькова и Одессы, Львова и Тернополя точно так же, как в своё время из Донецка и Луганска, Горловки и Мариуполя не может эмигрировать всё население. Кто-то из этих детей и их родителей ждёт освобождения, а кто-то копит злобу на «захватчиков». Судя по потокам эмиграции в Россию за восемь лет и на Запад за три недели, последних значительно больше (от двух третей, до трёх четвертей населения Украины). Все не эмигрируют, а часть эмигрировавших вернётся.

Часть взрослых — убеждённые бандеровцы. Их только могила исправит. И своих детей они воспитывают так же. С этими ничего не поделаешь. По мере сил их надо выдавливать из страны, а кто не хочет — из жизни. Иначе они выдавят нас.

Но абсолютное подавляющее большинство, как в любом другом обществе — стихийные конформисты. Если большая часть населения не стремится «быть как все», вписаться в мейнстрим, соответствовать позиции государства (которая автоматически становится позицией большинства), то общество теряет устойчивость. Поэтому большинство взрослых, попав в другое общество, базирующееся на других приоритетах, достаточно быстро постарается перестроиться и стать первым русофилом, так же, как раньше эти же люди стремились стать первым русофобом. Всё это будет почти искренне — так же искренне, как они из коммунистов в националисты перекрашивались.

Однако детская психика устроена по-другому. Яркие впечатления детства часто навсегда определяют не только профессиональный, но и цивилизационный выбор. Детские обиды многие помнят всю жизнь, даже пустяковые, в то время, как многие более серьёзные взрослые проблемы забываются сразу же по их исчерпании. Но и взрослые дольше всего помнят и не прощают обиды своих малолетних детей. Вспомните, как вполне цивилизованная и просвещённая леди, вдруг в момент дичает и готова убить, если ей кажется, что с её выгуливаемым в песочнице чадом обошлись несправедливо.

Да я и сам помню, что больше всего при вынужденной эмиграции меня беспокоило то, что рушится заботливо вытроенная мною жизнь моего ребёнка. За себя и за жену я как-то не беспокоился — выживем, значит заработаем, но ребёнок сразу должен был потерять многое из того, что с детства было неотъемлемой частью его жизни, на годы его уровень жизни должен был существенно понизиться.

Изменить моё личное отношение к бандеровцам и их пособникам эти события уже не могли. Для меня Украина, Киев и будущая омайданенная часть населения стали представлять абсолютно чуждую, даже негуманоидную, цивилизацию ещё в конце восьмидесятых, когда правоверные коммунисты и комсомольцы начали массами записываться в националисты (некоторые всего лишь за «червонец» — тогдашние десять рублей). Но я обратил внимание, как мой сын, которого не особенно посвящали в причины происходящего, даже по прошествии трёх лет в Москве, периодически спрашивал: «А сюда майданцы не придут?», «А здесь майдана не будет?» Прошло восемь лет, а сын, которого никогда не учили ненавидеть, общаясь в сети с однолетками из разных стран, резко меняется, когда сталкивается со сверстником с Украины — общение моментально превращается в борьбу, даже если бороться в целом не с кем и не с чем. Приобретённый в 2014 году инстинкт заставляет его незаметно для себя мобилизовываться и готовиться к отпору, поскольку от Украины может исходить только нечто враждебное.

Сейчас миллионы украинских детей, незаметно для себя впитывают ненависть к России, продуцируемую их родителями. Бросаемые в страхе слова о «русских ракетах», «русских бомбах», «русских обстрелах», «русском вторжении» и т.д. накладываются на резкое изменение их жизни к худшему. Даже если они уехали не во Львов в забитом до отказа поезде, а в Париж на личном автомобиле родителей. Даже, если первое время всё хорошо и интересно, ностальгия по брошенным игрушкам, потерянным друзьям, любимым вещам и т.д. быстро экстраполируется на неизбежную неустроенность эмигрантского быта, на возникающие финансовые ограничения, на отчуждение местных сверстников, общий язык с которыми прежде чем найти надо ещё выучить.

Тех, кто останется на месте, ожидают воздушные тревоги, подвалы, обстрелы, нехватка необходимого, гуманитарная помощь, нервные задёрганные родители и прочие прелести прифронтового быта.

Посмотрите на выросших на войне детей Донбасса, оцените их отношение к Украине, и вы поймёте, что нас ждёт в виде подрастающего украинского поколения и его отношения к России и русским. Без учёта этого фактора, даже выиграв сегодня, мы проиграем в перспективе и будем потом удивлённо спрашивать, как могла бандеровщина возродиться через двадцать-тридцать лет после её надёжного уничтожения.

Можно ли с этим что-то сделать? Можно.

У нас есть два успешных опыта: опыт большевиков в двадцатые годы и опыт перестройки. Оба базируются на тотальной смене общественных приоритетов. Бывшие гимназисты и советские школьники, с интервалом в 70 дет, узнали, что всё чему их учили неправильно и подлежит забвению. Новое же верное учение им не только излагалось в школах, но в и вдалбливалось всей силой государственной пропаганды: кино, газеты, телевизор и даже семья работали в унисон с заботливо составленной школьной гуманитарной программой.

Опыт «перестройки» в этом плане должен быть даже более востребован, поскольку, в отличие от большевистского периода, когда многие семьи предпочитали не вступать дома в конфликт с государственной пропагандой, во избежание репрессий, эпоха «перестройки» отличается абсолютно добровольным массовым переформатированием сознания, причём в абсолютно деидеологизированном обществе, в котором коммунисты и либералы, консерваторы и фашисты, представители традиционных религий и разного рода сектанты практически на равных вели свою пропаганду, пытаясь добиться поддержки своих идей общественностью.

Замечу также, что оба случая массового переформатирования сознания в нашей истории случились после катастрофических поражений (в Первой мировой войне и в холодной войне, соответственно). Причём оба эти поражения были обусловлены не утратой государством способности сопротивляться внешнему врагу, а сломом общественного сознания под тяжестью испытаний, которые казались соответствующим обществам невыносимыми, а потом оказались лишь лёгким бризом, на фоне последовавшего урагана.

Надеюсь, что военное поражение мы Украине обеспечим. Государственную катастрофу она давно обеспечила себе сама. Ценности бандеровщины не могут быть реализованы, ни в жёстком (нацистском) варианте построения национальной автаркии, ни в мягком (либерал-фашистском) интеграции в общеевропейский дом. Альтернативное предложение — постепенной интеграции в общий евроазиатский дом, на столе, но людей надо убедить в его приемлемости лично для них.

Для взрослых достаточно случившейся катастрофы, но у детей надо будет сломать выпестованный бандеровским образованием и отшлифованный военным конфликтом антироссийский инстинкт. Тот самый инстинкт, который, раз возникнув в седой древности по неведомо какому поводу, плодит толпы русофобов среди поляков, чехов, прибалтов и остальной Восточной Европы.

Что резко изменило настроения молодого (да и не только молодого) поколения в «перестройку»? Несоответствие объективной реальности, предложенной коммунистическим государством идеологической конструкции. Однопартийное, моноидеологичное государство не обладало достаточной идейной гибкостью и информационной оперативностью, чтобы реагировать на вызовы, как грибы после дождя плодящиеся в получившем свободу слова обществе.

Недоверие, вызванное неудачным коммунистическим экспериментом было так велико, что, несмотря на то, что КПСС сама отказалась от идеологии большевизма, демонтировала однопартийное государство и попыталась использовать потенциал раскрепощённого общества для преодоления кризиса, это самое общество отказалось от сотрудничества с партией и вошло в 90-е с полностью переформатированным сознанием. Причём отказ от увлечения Западом и его идеологией современного квази-либерализма (либерал-фашизма) не привёл к реставрации коммунистических идей. Левые имеют сравнительно небольшую общественную поддержку, большая часть общества ушла в здоровый консерватизм и поддерживает традиционные ценности.

Если в конце 80-х — начале 90-х массы верили даже откровенным предателям, вроде Резуна, убеждавших их в том, что СССР едва ли не первый на Германию напал, то уж реальные недостатки советской системы ни у кого сомнений не вызывали. Люди в ней жили, а недостатки всегда заметней, чем достоинства.

Соответственно, насквозь идеологизированное украинское государство, провалившее свой исторический проект в два раза быстрее чем КПСС коммунизм, не может быть предметом ностальгии у молодого поколения. Ему нужен будет новый проект. Точно так же, как в Веймарской республике обществу был предложен реваншистский проект Гитлера, украинские наследники бандеровщины попытаются предложить молодёжи реваншистский проект нацистского государства в новой обёртке. Думаю, что такой проект будет даже не один.

Наша задача добиться, чтобы все подобные проекты ассоциировались у молодого поколения с провальным украинским нацибилдингом конца ХХ — начала ХХI века. Добиться этого можно только одним способом — в словосочетании «украинский нацизм» делать акцент не столько на нацизме, сколько на украинском. В принятой сейчас концепции денацификации, виновным во всех украинских бедах объявлен украинский нацизм. Получается, если устранить нацистскую составляющую, можно построить успешную Украину.

Именно с этого ошибочного постулата начинали украинские националисты в 1917 и в 1989 годах. В первом случае они достроились до бандеровщины, выросшей из петлюровщины, во втором — до современной украинской необандеровщины. При этом надо отметить, что большинство будущих украинских нацистов в 1989 году осуждали не только бандеровщину, но и петлюровщину, провозглашая своими кумирами Винниченко и Грушевского, в крайнем случае «крестьянского вождя» Махно.

Точно так же и сейчас, осудив украинскую необандеровщину и приступив к строительству «новой Украины», они быстро придут к очередному витку украинского нацизма. Не выходит по-другому «каменный цветок» независимой украинской государственности — замешанная на трайбалистском нацизме русофобия всегда была и будет его основой. Зёрна украинизма, упав на взрыхлённую военной травмой детской психики почву, дадут всходы в виде нового нацистского поколения, уверенного в том, что они «не нацисты, а патриоты».

Только объяснив подрастающему поколению, что в его бедах виновато украинство, всегда и везде уверенно порождающее нацизм и войну, мы сможем вырвать его из порочного круга бандеровских перерождений. Украинства должно быть стыдно, его символика должна вызывать отвращение. Война на Украине была начата агрессивными украинцами (манкуртами, изменившими своей русскости), против малороссов — составной части русского народа. Все смерти и разрушения на совести украинцев, умудрившихся войну не только начать, но и позорно проиграть. Напали они потому, что желали жить за чужой счёт, продав свой Русский мир американцам, а проиграли потому, что правда всегда побеждает.

Каждый погибший ребёнок, каждая разрушенная судьба, каждый уничтоженный дом громко вопиет об искоренении украинства. О том же говорит необходимость сохранения нашей русской православной веры, которую украинство попыталось сломать и изувечить вначале филаретовщиной, а затем варфоломеевщиной. Украинство — есть насилие над совестью, языком, традициями, религией и культурой русского народа, производимой предателями в интересах западных захватчиков, многие века точащих зубы на наши ресурсы, наши земли, наше благосостояние.

Два предшествующих абзаца — краткий набор тезисов денацификации (если мы хотим, чтобы она была успешной). Дети (да и взрослые тоже) страдающие от поражения украинства и сопутствующих разрушений, должны почувствовать себя нашими — не проигравшими, но победителями — такими же русскими, находившимися в украинском плену и освобождёнными «вразумляющей армией». Тогда их претензии по поводу бомб и ракет будут обращены не к нам, а к украинству, как главному виновнику их страданий, много обещавшему, но ничего не давшему. В ненависти к украинству найдёт выход накопленная за время страданий негативная энергия, сейчас ищущая выход в ненависти к русскости. Нельзя одновременно любить украинство и русскость — необходимо выбрать что-то одно.

Нам советовали «убить в себе русского», надо помочь им убить в себе украинца. Только комплексный подход, охватывающий все сферы общественной жизни, приведёт в данном случае к успеху. Возможно (даже скорее всего) этот комплексный подход стоит называть денацификация, но себе мы должны отдавать отчёт, что денацификация без деукраинизации невозможна. Нацизм стабильно появляется там, где возникает украинство (способное существовать лишь как альтернатива русскости) и исчезнет он лишь с его исчезновением.

В конце хочу оговориться, что я не являлся и не являюсь противником этнографических изысков в виде веночков, пысанок, вышиванок и прочих мелких радостей сельского люда. Они всегда существовали и искоренять их бессмысленно. Надо только оторвать всю эту этнографию от возникшего в конце ХIХ века термина «украинство» и она станет совершенно безобидной — местной малороссийской особенностью, одной из многих региональных особенностей русского народа.